свой облик». Мара не решилась прочесть все и сразу, знала – захлебнётся, сначала ей будет слишком хорошо, а потом наступит тяжкое похмелье. Такое сокровище, как хороший стих, можно было использовать иначе, разумнее.
И пришлось – быстрее, чем она хотела. Стражник в городских воротах – Мара надеялась, что это будет другой, подобрее – хмуро глянул и перекрыл ей дорогу копьём.
– А ты ещё куда? Платить кто будет?
Он знал, куда, и знал, что платить ей нечем, а то бы ночной патруль оставил Мару в городе, ночевать на скамейке в парке. Она попыталась проскочить под копьем – страж грубо отпихнул, схватив за плечо, и потом демонстративно вытер руку о штанину, хотя ее лохмотья не были такими уж грязными.
Выбора не осталось. Она достала из потайного кармашка в рукаве листок и громко с выражением прочла первые восемь строк, не упустив ни «буйного пламени», ни «Можешь погаснуть или сиять».
Стражник застыл. На его лице Мара видела теперь не отвращение к таким, как она, а удивление. Во что оно перерастет, если продолжить? Но Мара не решилась – ни продолжать, ни остаться, чтобы увидеть результат. Ей самой второе прочтение того же куплета принесло лишь немного тепла, возникшего где-то внутри. Слова и цвета могут согревать, в хороших домах над очагом каждый день пишут слово «огонь» – разными почерками, с завитушками и буквицами, нанимая специального писца…
Мара рванулась вперед почти бегом, опасаясь, что грубый, вечно всем недовольный страж быстро выйдет из-под действия чар.
Остановилась только в знакомой подворотне. Перевела дух, посмотрела на зажатый в руке листок. Хотелось снова испытать то чувство – цвета, тепла и счастья, но это значило растранжирить добро. Стоило поберечь сокровище.
Уже хотелось есть; на завтрак имелись черствый хлеб, луковица и соль. Не так плохо, но ведь можно и лучше. Лавочник, который мнит себя ценителем прекрасного, отвалит ей денег или наполнит сумку хорошими продуктами, вроде копчёностей и свежего хлеба. И это только за только первые строчки. А их явно больше двадцати. Этого хватит по крайней мере на неделю.
«Транжира, – упрекнула себя Мара, пряча листок. – Можно и на две растянуть. Если читать только женщинам… Женщины чувствительнее и к слову, и к цвету, им меньше нужно».
Но женщины были и скупее, особенно к таким как она.
Мара все же наскоро перекусила, давая себе время всё обдумать. Пожалуй, и правда стоило попытать счастья с женщинами.
Она не решилась идти открыто и пробралась задворками в нужное место – к лавке госпожи Ормиз, пухлощекой кондитерши, отчаянно рыдавшей, если приходилось лично придавить зазевавшегося таракана. У лавки толпился народ, в том числе и нищие; наверное, за вчерашними засохшими булками. Мара едва не рванула туда же, но остановилась. Нет. Надо не охотиться за подачками во дворе, а войти в лавку.
Ждать пришлось долго. Мара начала нервничать и для храбрости еще раз перечитала уже знакомую ей часть стиха. Стало лишь хуже – пришло острое разочарование и пустота, словно краски стиха умерли и теперь пытались сделать мёртвой и её. Она окончательно потеряла решимость – и как раз в этот момент последний нищий ушел со двора. Мара заставила себя встать и пойти вперед.
– Какая прелесть, – почти равнодушно сказала кондитерша.
Мара судорожно сглотнула. Не вышло. Первые восемь строк, опьянившие стражника, на госпожу Ормиз не подействовали совсем.
– Могу продолжить, – сказала она и прочитала еще восемь строчек; как всё новое и необычное, они изменили мир.
Показалось – солнечный свет, бивший в окна, стал золотым; показалось – брошь на платье кондитерши синяя настолько, что этот цвет не забыть никогда. Показалось – столешница прилавка, светлое дерево с оранжевыми прожилками, теплая и бархатистая на ощупь…
– Какая прелесть, – повторила кондитерша совсем иным голосом. И тут же деловито спросила: – Что ты за это хочешь?
– Еды, – все еще жмурясь от ярких цветов и ощущений, сказала Мара. – Много.
– Хорошо, – тут же согласилась хозяйка лавки и потянула из пальцев нищенки смятый листок. – Будет тебе много еды.
Мара отпрянула, спрятала лист за спину.
– Не за весь стих, – с тревогой уточнила она. – За то, что уже прочитала. Могу для вас записать.
Дама фыркнула.
– Записать я и сама могу, и прочерк у меня наверняка лучше. Но часть не стоит, как целое. И не действует в полную силу. Так что или всё, или ничего.
– Но я же уже вам дала… – попыталась спорить Мара.
– А я взяла. Надо было сначала обговорить условия, а уже потом подарки делать. Не согласна – пошла вон.
Мара понимала. Преувеличенная сентиментальность кондитерши оказалась показной. Настоящей была ее жадность.
– Ну хоть что-нибудь дайте…
«Что-нибудь» она и получила – ту самую черствую булку, от которой отказалась утром.
Мара не решилась снова попробовать с женщиной. Тем более повезло – она увидела знакомого скупщика на его любимом месте – в уединенной беседке парка. Подошла, нерешительно потопталась у порога. Скупщик, родом с Юга, когда-то был к ней добр и платил хорошие деньги за хорошие вещи, пока у нее еще были вещи.
– А, маленькая госпожа, – приветствовал он ее улыбкой и своей обычной южной картавостью: – Зайдите, пьиглашаю. Лазделите со мной минутку.
Мара зашла.
– Господин, у меня есть… – Понадобилась минута, чтобы объяснить. И в этот раз она сразу обговорила: – Вы мне запла?тите, а я прочитаю.
– Ваша севелная поезия… – Он покачал головой, но порывшись в карманах, достал пару монет, серебро. – Можете плочесть, и кто знает…
Недоговаривать – это тоже было в южном стиле.
Мара размышляла. С одной стороны, вот человек, который согласен платить. С другой – не мало ли? Даже серебром…
Но он был хорошим человеком, такому не жалко и подарить. Мара взяла деньги и прочитала, ловя выражение его лица, менявшееся от строки к строке, особенно на повторах – «каждому дню свой облик», а потом «голос». Ему делалось хорошо. И так захотелось сделать еще лучше, что Мара прочла все.
Кажется, их накрыло обоих; в гулкой тишине видимый через прутья решетки закат был невыносимо алым, а лицо скупщика – невыносимо добрым. Но когда волна ушла, он сидел, держа руку у сердца, а потом поднялся.
– Плостите, это…
И пошел прочь, шатаясь на каждом шагу. Мара выругала себя. Надо же было вспомнить, что ему лет семьдесят, и поберечь старика. Радость тоже убивает.
Но теперь у нее
